Евреи - Страница 41

— Я хотел бы также твердо чувствовать себя на ногах…

— Я стала другой… Натан…

— Не говорите об этом. Вы святая!

— Святая? Вы не знаете жизни.

— Я ее знаю, Фейга. Вы святая…

Она подвигала ему низенькую тачку, чтобы он сел, становилась подле него, и он говорил ей задушевным голосом о жизни, о погибавших девушках, о сладости страдания, и добрые задушевные чувства держали обоих далеко от земли…

А в это время Мейта, переглядываясь с Нахманом, глазами говорила ему:

— Их нет, — они любят друг друга.

И речи о весне, о надеждах, о евреях продолжались…

Наступала еврейская Пасха. Во всех домах окраины теперь шла трудная работа приготовления к празднику. Повсюду чистили, мыли, скребли; звонкие женские голоса неслись по дворам; по утрам шли на рынок, и самыми счастливыми казались дети.

В квартире Чарны стоял содом. Деревянные кровати были вынесены во двор, Блюмочка скребла пол, Чарна мыла столы, а Мейта складывала в корзину посуду. Работая, все разговаривали, а Натан, которого выгоняли из комнаты в комнату, тихо улыбался и покорно слушался.

— Последний раз ты работаешь у меня, — говорила Чарна, обращаясь к Мейте. — Через год на Пасху будешь сама хозяйкой, и я приду помогать тебе…

— Мы будем жить вместе, — красная, ответила Мейта.

— Знаю я теперешних детей! — засмеялась Чарна.

— Тетка Чарна, — вмешался Натан, сидевший теперь в соседней комнате, — не убивайтесь так. Я останусь с вами…

— С Фейгой? — невинно спросила Чарна.

Ответа не последовало.

— Он замолчал, — торжествуя, произнесла Чарна.

— Я замолчал оттого, тетка Чарна, — раздался его голос, — что еще не смею мечтать об этом. Но если бы был здоров, то стал бы посреди двора и крикнул бы всем.

— Я всегда думала, что он сумасшедший, — отозвалась Чарна. — Я и этому бы не удивилась.

— Тетка Чарна! — произнес Натан, появляясь у порога.

— Я — Чарна, — знаю…

— Вы самая дорогая женщина, которую я видел в жизни!

— А вы самый глупый из всех евреев!

— Оставь его, мать, — вмешалась Мейта.

— Он самый глупый, — заупрямилась Чарна — За благословением идут к матери, а не к тетке…

— Мать, вода застыла в ведре, — сказала Блюмочка. — Скоро вечер. Не мешайте, Натан!

Натан исчез и через минуту опять вернулся.

— Тетка Чарна! — произнес он…

— Ну, Натан?

— У меня скверные предчувствия…

— А у меня хорошие, Натан.

— У меня скверные, я вам говорю…

Он опять вышел, а Мейта, посмотрев в окно, сказала:

— Вот Нахман идет…

К вечеру все было приведено в порядок, и на завтра осталось совсем мало работы.

— Ну, слава Богу, — произнесла Чарна, подавая ужин. — Последний раз я провожу вечер перед Пасхой с дочерью и ее женихом.

Вскоре пришла Фейга, и не успели ее встретить восклицанием, как в дверях показалась длинная фигура Даниэля.

— Ого! — обрадовался Нахман, но сейчас же осекся, испугавшись его лица. — Что с вами?

Все вдруг поднялись со своих мест и окрркили Даниэля.

— Разве вы ничего не слышали? — пробормотал он. — Ведь об этом два дня звонят в городе… На эту Пасху мы уже не вывернемся.

— Не может быть? — произнес Нахман упавшим голосом.

— У меня было предчувствие, — спокойно отозвался Натан.

Чарна всплеснула руками и впилась глазами в Даниэля, который продолжал рассказывать… Ужас нарастал быстро. И он был знаком всем — как будто напротив становилась стена, утыканная ножами, на нее гнали, и нельзя было не идти… Они стояли, сбившись в кучку, кроме Натана, испуганные, с закипавшей ненавистью в душе против людей, угрожавших ежегодно грабежом, избиением… А Даниэль уже рассказывал о том, что в трактирах раздавали листки, в которых призывали к грабежу и резне, и о том, что сегодня сам слышал от чернорабочих.

— Нас перережут, как куриц, — бледный от ужаса, говорил он, — куда нам бежать, куда спрятаться?..

— Не говорите, — крикнула Мейта, — я умру от страха!

— Мы дешево не дадимся, — побелев, произнес Нахман, — что, что, а этого не будет!..

— Ты хочешь идти против красных рубашек? — затряслась Чарна.

— Нахман! — взмолилась Мейта…

— Пусть грабят, — с усилием выговорил Даниэль, — куда от ножа спрятаться? Я говорил вам, Нахман, что эту проклятую страну нужно покинуть… Теперь нам покажут, где наша родина…

— Мы сами пугаем себя, — отозвалась Фейга. — Каждый год говорят об этом. Не помните, что делалось в прошлом году?

— Из твоего рта — да в уши Господа, — благоговейно произнесла Чарна, посмотрев на небо.

Никто не думал об ужине. Блюмочка скоро уснула, все перешли в комнату Нахмана, а Чарна, уложив девочку, пошла к соседям разузнать, что им было известно.

Во дворе царило необычное оживление. Соседи переходили из квартир в квартиры, и слово "грабеж" было на устах у всех. Никто не знал, кто первый пустил этот слух, но одной искры было достаточно, чтобы зажечь пожар страха. Жизнь как будто раскололась надвое. До сих пор была одна, теперь начиналась другая, не бывшая ни в какой связи с прежней. Приходилось сразу и вдруг оторваться от всего, что требовала текущая минута, забыть о делах, о празднике, о завтрашнем дне и превратиться в несчастных, отверженных, ненавидимых и опасных, которых жаждут истребить враги. Женщины, замирая от ужаса, держались возле мужчин, и в каждой квартирке, сбившись в кучку, шептали, озираясь, о властях, о своих судьбах, — и было так, будто эти люди впервые познали себя евреями.

В третьей квартире какой-то старичок, глуховатый, с остановками и вдумываясь в события, стоявшие у него перед глазами, рассказывал о "большом грабеже", и молодые с содроганием слушали этого живого свидетеля старой жизни.